КЕНТАВР

(опыт суицидальной прозы)

Я проклинал себя за то, что построил детям спорткомплекс. Повеситься стало гораздо проще. Я остервенел от бесквартирья и безденежья, я жалел, что не химик: был бы я химиком, я отравил бы к чертовой матери всех: тещу, с которой который год шли позиционные бои, моего начальничка Толика, с которым мы здоровались через день, я бы зазвал в ресторан председательшу месткома, и всыпал ей в "Агдам" столовую ложку цианистого калия.

Вбивая себя утром и вечером в переполненный автобус, выстаивая очереди за молоком, я мечтал о том, что когда-нибудь раздобуду автомат Калашникова, выйду на площадь - и от живота веером! Нет, ну посудите сами: вот стоит троллейбус, вот бегут люди. Успели. Отпыхиваются. Смеются. Такая малость - и они уже счастливы. Вы замечали, что люди смеются, если успели в троллейбус? Вас это не раздражает? А мне хотелось Калашникова, и не беда, что я с ним не умею управляться.

А особенно я ненавидел себя. Нет, и это не совсем верно. Моясь в ванне, я с удивлением и восхищением оглядывал свое тело. Оно было не слишком красиво, но я его все же любил, как что-то отдельное и самостоятельное. Оно и было самостоятельным, и жило своей жизнью: оно ходило, отправляло свои потребности, на нем появлялись родинки, возникали и исчезали ссадины, прыщики, светились какие-то жилки, и все это без какого-либо моего участия. И я каждый раз открывал в теле что-то новое. Когда-то так было с любимой девушкой: каждая веснушка бралась на учет, и каждый раз я пересчитывал их пальцем. Свое тело я тогда не ощущал: мы были с ним единым целым. Теперь же мы были отдельно, и я любил его, как когда-то любил тело этой девушки. И было обидно, что кроме меня, никто это тело не любил, и не пересчитывал родинки, и не проводил пальцем по жилкам: жене было не до этого, любовницу я не завел; да и как бы я ее завел, если ненавидел весь род человеческий! А особенно себя. Я сидел в уголке своего тела и перебирал, как четки, все свои предательства, и подлости, и любовные неудачи, и особенно глупости. Я явно не был достоин своего тела. Может быть, нам стоило бы расстаться.

Моя ненависть ко мне исчезала только с приходом Музы. Для кого-то Муза - слабое создание, бряцающее на лире. Моя была крепкого сложения, яростная и неутомимая. Она извещала меня о своем приходе: часа за четыре где-то в горле начиналось щекотание, и кто-то внутри меня похохатывал, как похохатывает человек, читая, скажем, "12 стульев": несильно, но постоянно. Я обреченно и радостно готовился: расчищал вечер, готовил бумагу, запасался стержнями. Дверь распахивалась, Муза врывалась, тряся своими персями, смешки перерастали в сатанинский смех и начиналась оргия. Я был не тварью и вошью, я был богом, создающим миры, и я создавал их и видел содеянное и говорил, что это хорошо. В пять утра я, опустошенный, падал в постель, чтобы утром с отвращением перечитывать строки, ночью бывшие откровением. "В сортир... В сортир... И это в сортир... ". И ненавидел себя еще больше.