И.А.Бунин. Освобождение Толстого

Б-Бунин, Т -Толстой, Я -мои комментарии.

Т. Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них...

Т. Постоянно готовишься умирать. Учишься получше умирать."

Т. Хорошо думал о безумии личной жизни -- не только личной жизни своей, но и жизни общей, временной.

Т. Пора проснуться, то есть умереть.

Я. Жизнь, действительно, воспринимается как дурной сон - всё в ней суматошно, гадко, суетно, все живут неизвестно зачем, гребут, хапают, кто сколько успеет. Надо подняться выше этого, и станет понятно, что все эти люди не готовы к смерти, потому и боятся её. Они думают, и правильно, что после смерти они будут лишены возможности суетиться и хапать. Для Толстого смерть была - и из работы Бунина это ясно - просто новым рождением, или, ещё лучше - освобождением. А я ещё не готов к ней...

Т. Все меньше понимаю мир вещественный и, напротив, все больше и больше сознаю то, чего нельзя понимать, а можно только сознавать.

Я. Кстати, мы в основном и сознаём, только мало что понимаем.

Т. Подняться на точку, с которой видишь себя. Всё в этом.

Т. Человек переживает три фазиса, и я переживаю из них третий. В первый фазис человек живет только для своих страстей: еда, питье, охота, женщины, тщеславие, гордость - и жизнь полна. Так у меня было лет до 34-х, потом начался интерес блага людей, всех людей, человечества (началось это резко с деятельности школ, хотя стремление это проявлялось кое-где, вплетаясь в жизнь личную, и прежде). Интерес этот затих было в первое время семейной жизни, но потом опять возник с новой и страшной силой, при сознании тщеты личной жизни. Все религиозное сознание мое сосредоточивалось в стремлении к благу людей, в деятельности для осуществления Царства Божьяго. И стремление это было так же сильно, так же страстно, так же наполняло всю жизнь, как и стремление к личному благу. Теперь же я чувствую ослабление этого стремления: оно не наполняет мою жизнь, оно не влечет меня непосредственно; я должен рассудить, что эта деятельность хорошая, деятельность помощи людям материальной, борьбы с пьянством, с суевериями правительства, церкви. Во мне, я чувствую, выделяется, высвобождается из покровов новая основа жизни, которая включает в себя стремление к благу людей так же, как стремление к благу людей включало в себя стремление к благу личному. Эта основа есть служение Богу, исполнение Его воли по отношению к той Его сущности, которая во мне. Не самосовершенствование -- нет. Это было прежде, и в самосовершенствовании много было любви к личности. Теперь другое. Это стремление к чистоте божеской. Стремление это начинает все больше и больше охватывать меня, и я вижу, как оно охватит меня всего и заменит прежние стремления, сделав жизнь столь же полною... Когда во мне исчез интерес к личной жизни и не вырос еще интерес религиозный, я ужаснулся, чувствуя, что мне нечем жить, но потом, когда возникло религиозное чувство стремления к благу человечества, я в этом стремлении нашел полное удовлетворение и стремление к благу личности; точно так же теперь, когда исчезает во мне прежнее страстное стремление к благу человечества, мне немножко жутко, как будто пусто, но стремление к той жизни и приготовление себя к ней уже заменяет понемногу прежнее, вылупляется из прежнего и точно так же, как и стремление к личному благу, удовлетворяет вполне и лучше стремления к благу общему. Готовясь только к той жизни, я вернее - достигаю служения благу человечества, чем когда я ставил себе целью это благо. Точно так же, как стремясь к благу общему, я достигал своего личного блага вернее, чем когда я ставил себе целью личное благо. Стремясь, как теперь, к Богу, к чистоте божеской сущности во мне, к той жизни, для которой она очищается здесь, я попутно достигаю вернее, точнее блага общего и своего личного блага как-то неторопливо, несомненно и радостно...

Древняя индусская мудрость говорит, что человек должен пройти два пути в жизни: Путь Выступления и Путь Возврата. На Пути Выступления человек чувствует себя сперва только своей "формой", своим временным телесным бытием, своим обособленным ото всего Я, находится в тех своих личных границах, куда заключена часть Единой Жизни, и живет корыстью чисто личной; затем корысть его расширяется, он живет не только собой, но и жизнью своей семьи, своего племени, своего народа, и растет его совесть, то есть стыд корысти только личной, хотя все еще живет он жаждой "захвата", жаждой "брать" (для себя, для своей семьи, для своего племени, для своего народа). На Пути же Возврата теряются границы его личного и общественного Я, кончается жажда брать -- и все более и более растет жажда "отдавать" (взятое у природы, у людей, у мира): так сливается сознание, жизнь человека с Единой Жизнью, с Единым Я - начинается его духовное существование.

Т. Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве.

Я. Такое определение бога вполне совпадает с определением информационного пространства. Не может ли быть такого, что это пространство, содержащее исключительно информацию (ВСЁ), и именно эта информация, развиваясь, не породила весь существующий мир? Ведь не мог создаться камень раньше того, как была информация о том, как он устроен: он создавался согласно этой информации. А значит - бытиё не первично, а вторично. Первична информация. Третично сознание как вторичная информация. Но, как всегда, идея была заменена культом, развитие -догмами, разъяснение и веротерпимость - преследованиями, а люди, которые должны были развивать идею (второе и далее поколение людей) - эти люди увлеклись личными выгодами, вытекающими из их положения. Такова судьба всех великих идей. Что касается бога, то то все эти служители культа дискредитировали идею. Они так же глупы, как твердолобые атеисты, и как идиоты, верующие в бога, порождённого культом. Того-то бога нет!

Т. жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. (подчёркнуто мной - А.Б.)

Т. Искать, все время искать...

Т. Некоторые живут, не замечая своего существования

Б. Не некоторые, - их столько же, сколько на земле комаров и оленей. А сколько замечающих? Он же был из тех, что слишком замечают.

Евангелие: "Входите тесными вратами: ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель; и многие идут ими: ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их." (подчёркнуто мной - А.Б.)

Т. Избави Бог жить только для этого мира. Что бы жизнь имела смысл, надо чтобы цель ее выходила за пределы постижимого умом человеческим.

Т. Постепенно сознаешь, что нет ни материального, ни духовного, а есть только мое прохождение через пределы вечного, бесконечного, которое есть Все само в себе и вместе с тем Ничто (Нирвана).

Т. Мое Я стремится расшириться и в стремлении сталкивается со своими пределами в пространстве... Кроме сознания пределов в пространстве, есть еще сознание себя - того, что сознает пределы. Что есть это сознание? Если оно чувствует пределы, то это значит, что оно по существу своему беспредельно и стремится выйти из этих пределов.

Б. Подчинение и потом опять освобождение.
В чем главное отличие одной человеческой жизни от другой? Не в той ли или иной мере ее "подчинения" и "освобождения"?

Б. ...вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной подсознательностью, а вместе с тем особью безмерно обогащенной за свой долгий путь и уже с огромной сознательностью.
Великий мученик или великий счастливец такой человек? И то и другое. Проклятие и счастье такого человека есть его особенно сильное Я, жажда вящего утверждения этого Я и вместе с тем вящее (в силу огромного опыта за время пребывания в огромной цепи существований) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущение Всебытия.

Б. Все подобные им сперва с великой жадностью приемлют мир, затем с великой страстностью клянут его соблазны. Все они сперва великие грешники, потом великие враги греха, сперва великие стяжатели, потом великие расточители.

Б. Есть два рода людей. В одном, огромном, - люди своего, определенного момента, житейского строительства, делания, люди как бы почти без прошлого, без предков, верные звенья той Цепи, о которой говорит мудрость Индии: что им до того, что так страшно ускользают в безграничность и начало и конец это Цепи? А в другом, малом, не только не делатели, не строители, а сущие разорители, уже познавшие тщету делания и строения, люди мечты, созерцания, удивления себе и миру, люди того "умствования", о которой говорит Екклезиаст, -- люди, уже втайне откликнувшиеся на древний зов: "Выйди из Цепи!" -- уже жаждующие раствориться, исчезнуть во Всеедином и вместе с тем еще люто страждущие, тоскующие о всех тех ликах, воплощениях, в коих пребывали они, особенно же о каждом миге своего настоящего. Это люди одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа, дивно (и не в последний ли раз?) воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности. Отсюда и великое их раздвоение: мука и ужас ухода из Цепи, разлука с нею, сознание тщеты ее -- и сугубого очарования ею.

Б. ...хоронили его "благодарные крестьяне", хоронила "студенческая молодежь" и "вся русская передовая интеллигенция", - общественные деятели, адвокаты, доктора, журналисты, -- люди, чуждые ему всячески, восхищавшиеся только его обличениями Церкви и правительства и на похоронах испытывавшие в глубине души даже счастье: тот экстаз театральности, что всегда охватывает "передовую" толпу на всяких "гражданских" похоронах.

Т. (на упрёк С.А., что "постоянно так: нынче одно, завтра другое, все меняешь свои убеждения"): Всякий должен их менять, стремиться к лучшим. В браке люди сходятся только затем, чтобы друг другу мешать. Сходятся два чужих человека и на весь век остаются друг другу чужими. Говорят: муж и жена -- параллельные линии. Вздор, - это пересекающиеся линии; как только пересеклись, так и пошли в разные стороны...

Б. Толстой - "Дух отрицанья, дух сомненья"

Т. Странная вещь! из-за духа ли противоречия или вкусы мои противоположны вкусам большинства, но в жизни моей ни одна знаменито прекрасная вещь мне не нравилась

Т. Склонности к умствованию, писал он еще в "Отрочестве", суждено наделать мне много вреда в жизни... Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в область мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее...

Б. "Алданов: Толстой - антиобщественный деятель."
Плотин: "деятель всегда ограничен, сущность деятельности - самоограничение: кому не под силу думать, тот действует." Ну, а кому под силу, тот "рвется из бытия к небытию", начинает спрашивать: "а может быть жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь?"

Б. Как философ, как моралист, как вероучитель, он для большинства все еще остается прежде всего бунтарем, анархистом, невером. Для этого большинства философия его туманна и невразумительна, моральная проповедь или возбуждает улыбку ("прекрасные, но нежизненные бредни") или возмущение ("бунтарь, для которого нет ничего святого"), а вероучение, столь же невразумительное, как и философия, есть смесь кощунства и атеизма. Так все еще продолжается, хотя и в несколько иной форме, то отношение к нему, которое было когда-то в России. Только одна "левая" часть этого большинства прославляет его -- как защитника народа и обличителя богатых и властвующих, как просвещенного гуманиста, революционера: отсюда и утверждается за ним титул "мировой совести", "апостола правды и любви"...

Вставка от 2011 года. Вот это было вырезано в советском издании, которое я конспектировал. То есть в 1978 году я то не видел:

----8<-----------------Крайний пример наиболее тупого толкования его учения и даже смысла всех его писаний дали русские марксисты. Еще много лет тому назад, еще до воцарения коммунистов в России, читал в Париже известный марксист Дейч лекцию "О Толстом с точки зрения научного социализма". Лекция сопровождалась выступлениями других ораторов, в том числе одного из самых известных не только в России, но и во всей социалистической Европе марксиста Плеханова. Он вполне серьезно слушал Дейча, не во всем согласился с ним, однако в конце концов приветствовал его: "Все таки, сказал он, это первая попытка подобрать ключ к творчеству Толстого". Алданов, сведениями которого я тут пользуюсь, замечает, говоря об этом ключе в своей статье, напечатанной в столетнюю годовщину рождения Толстого, что с таким же правом можно было бы подыскать ключ к творчеству Бетховена в связи с теорией о происхождении видов Дарвина. Позволительно было надеяться, говорит он, что "первая попытка" подобрать такой ключ к Толстому останется последней; но надежда эта не оправдалась: в коммунистической России вышло уже свыше 80 работ о Толстом -- все "с точки зрения научного социализма". Точка эта очень проста: "Толстой поражает своим социальным убожеством, идеологической ложью, но ценен тем, что в дни мрачной царской реакции возвысил свой голос против паразитствующих и насильничающих", -- о том, что Толстой возвысил бы свой голос и в дни коммунистической "реакции" против всех ее насилий, не говорится, конечно; "Толстой делал подрыв буржуазии и дворянско-помещичьему самодержавию... Читать о Толстом нужно теперь у Ленина, у Луначарского..." Что ж можно прочесть у Ленина?

В его статье, написанной по поводу восьмидесятилетия Толстого, я прочел следующее: "Противоречия в произведениях, взглядах, учениях в школе Толстого - кричащие. С одной стороны -- гениальный художник, давший не только несравненную картину русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны - помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны - замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, а с другой стороны - "толстовец", то есть истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: "я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным усовершенствованием, я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками". С одной стороны -- беспощадная критика капиталистической эксплоатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны -- юродивая проповедь "непротивлению злу насилием". С одной стороны - самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; с другой стороны - проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно - религии, стремление поставить на место попов на казенной должности попов по нравственному убеждению, то есть культивирование самой утонченной и поэтому особенно омерзительной поповщины". Тут вспоминается и Горький. Горький, тоже имевший удивительную способность делать решительно все, о чем бы он ни заговорил, пошлым и плоским, говорит в своих воспоминаниях о Толстом (безмерно лживых чуть не на каждом шагу), будто Толстой сделал ему однажды такое заявление: "Наука есть золотой слиток в руках шарлатана-химика; вы хотите ее упростить, сделать ее доступной для всех: оказывается, что вы начеканили кучу фальшивой монеты, и народ не поблагодарит вас, когда узнает действительную цену этой монеты". Тут нет, конечно, ни единого толстовского слова, - все выдуманно и все совершенно противоположно духу и речи Толстого. Но не в том дело. Говоря по существу, так ли уж отличается Горький от всяких прочих толкователей Толстого? Прочие говорят в том же роде. Этот моралист и социальный реформатор был опаснейший революционер, выразитель наиболее бунтарских свойств русской души, - так, возмущаясь, говорят толкователи "правые". "Левые" же восхищаются: "Не было, кажется, ни одно рокового вопроса в сфере экономической, государственной, международной, которого не коснулся бы он". Упирают на это и его биографы: один (Бирюков) ставит во главу угла всех толстовских терзаний такое положение: "Над народом находится так называемый высший, правящий класс, - преступный, по мнению Толстого". Другой (Полнер) --- "несправедливость существующих земельных отношений: в этом великом грехе старец Толстой видел главную причину всех социальных невзгод". ---------8<--------------

Б. Политика, говорил Гете, никогда не может быть делом поэзии". Мог ли быть политиком великий поэт Толстой, душа, с детства жившая стремлениями к "важнейшему" ("ничего нет в жизни верного, кроме ничтожества всего понятного мне, и величия чего-то непонятного и важнейшего"), чувством тщеты и бренности всех земных дел и величий? -- "Он обличал все и вся". Но и Христос обличал. Только Он же и говорил: "Царство Мое не от мира сего". И Будда обличал: "Горе вам, князья властвующие, богатые, пресыщенные!"

Т. ...невыносима всякая человеческая жизнь - "пока не найден смысл ее, спасение от смерти.

Б. Мировая совесть, совесть цивилизованного мира". Но были только совпадения в том, что говорил мир и что он

Т. Машины, чтобы делать что? Телеграфы, чтобы передавать что? Школы, университеты, академии, чтобы обучать чему? Собрания, чтобы обсуждать что? Книги, газеты, чтобы распространять сведения о чем? Железные дороги, чтобы ездить кому и куда? Собранные вместе и подчиненные одной власти миллионы людей - чтобы делать что? Больницы, врачи, аптеки для того, чтобы продолжать жизнь, а продолжать жизнь зачем?

Б. (Маклаков): И вот политики, одни с огорчением, другие с похвалой, отмечают борьбу Толстого с правительством, с насилиями всякого рода, с привилегиями, с богатыми, сильными. Для одних это ужасно: он был идейный виновник русской революции; для других же это большая заслуга его; для них у Толстого нелепо одно -- его проповедь о непротивлении злу, его "недомыслие", происходившее, по их мнению, от незнакомства с учением Маркса, от незнания даже начальных учебников государственного права. Правда ли, однако, что Толстой был политик, хотя и писал, например, "Стыдно", "Не могу молчать", затрогивал политические темы даже в "Воскресении", хлопотал перед властями и Государственной Думой о проведении в жизнь законодательным порядком идей Генри Джоржа? Нет, все-таки не был, политическую деятельность все-таки считал злом; в своей книге "Христианское учение", задавая себе вопрос, почему мир не пошел за Христом, он находит ответ на него в том, что в мире существуют "соблазны", те гибельные подобия добра, в которые, как в ловушку, заманиваются люди, например, политическими статутами, -- это даже самый опасный соблазн, говорит он, когда государство оправдывает совершаемые им грехи тем, что оно будто бы несет благо большинству людей, народу, человечеству, Да, Толстой не мало говорил о недостатках человеческого общежития так же, как говорим и мы, люди мира, политики; но мы имеем только внешнее право зачислять его в свои ряды, для него это недостатки не стояли на первом плане, он думал о том, о чем мы, люди бессознательного жизненного инстинкта, слишком мало думаем в нашей жизненной суете, -- о смысле жизни, кончающейея смертью. Он сам рассказал в своей "Исповеди", что привело его к "перелому": мысль о смерти; ему стало казаться, что если все то, ради чего мы живем, -- все мирские блага, все наслаждения жизнью, богатством, славой, почестями, властью, -- если все это будет у нас отнято смертью, то в этих благах нет ни малейшего смысла. Если жизнь не бесконечна, то она просто бессмысленна; а если она бессмысленна, то жить вовсе не стоит, следует как можно скорее избавиться от нее самоубийством. Вот то неожиданное и безотрадное заключение, к которому привела его мысль о смерти...

Почему Маклаков употребил слово "неожиданное", непонятно. Но дальше он говорит опять правильно: "Эта проблема о смысле жизни не связана ни с определенной эпохой, ни с народностью, ни с формами государственности... Толстого нужно сравнивать не с нами, не с политиками, не с теми, кто хлопочет об увеличении благ и о справедливом распределении их в обществе, а с учителями религий...

Б. Но для него было совершенно ясно, что революция не улучшит положения народа; каждая власть основана на насилии и каждая власть поэтому дурна, говорил он: "Новое правительство будет также основано на насилии, как и старое. Как Кромвель, как Марат давили своих противников, так и у нас новое правительство давило бы консерваторов..." (подчеркнуто мной - А.Б.)

Т. Для того, чтобы положение людей стало лучше, надо, чтобы сами люди стали лучше. Это такой же труизм, как то, что для того, чтобы нагрелся сосуд воды, надо, чтобы все капли ее нагрелись. Для того же, чтобы люди становились лучше, надо, чтобы они все больше и больше обращали внимание на себя, на свою внутреннюю жизнь. Внешняя же, общественная деятельность, в особенности общественная борьба, всегда отвлекает внимание людей от внутренней жизни и потому всегда, неизбежно развращая людей, понижает уровень общественной нравственности. Понижение же уровня общественной нравственности делает то, что самые безнравственные части общества все больше и больше выступают наверх и устанавливается безнравственное общественное мнение, разрешающее и даже одобряющее преступления. И устанавливается порочный круг: вызванные общественной борьбой худшие части общества с жаром отдаются соответствующей их низкому нравственному уровню общественной деятельности, деятельность же эта привлекает к себе еще худшие элементы общества...(подчеркнуто мной - А.Б.)

Б. Толстой, говорил он (Маклаков - А.Б.), утверждал не только печатню, но и во многих беседах со мной, что он своего собственного христианского учения не создавал, что он только восстановил подлинного Христа, затемненного учением мира и Церкви. Преклоняясь перед Христом, Толстой в нем Бога не видел: я не раз от него самого слышал, что если бы он считал Христа Богом, Христос потерял бы для него все свое обаяние. Обычное воззрение неверующих. Толстой был человеком современным, позитивистом. Он был слишком умен, чтобы не понимать, что разум наш ограничен; но признавая ограниченность разума, он не допускал и того, чтобы разум мог узнать абсолютную истину в порядке веры и откровения. Он любил употреблять слова -- религия, Бог, бессмертие... Но Бог был для него - непонятная, начальная сила; бессмертие духа - простое признание факта, что наша духовная жизнь откуда-то появилась и, следовательно, куда-то уйдет; а вера, по словам Ивана Киреевского, которые он любил повторять, есть не столько знание истины, сколько преданность ей. (подчеркнуто мной - А.Б.)

Я. ЛЮБИЩЕВ!!!!

Б. Христос сказал в притче о богаче: он собрал богатства в житницы свои и хотел ими наслаждаться с друзьями своими; безумец, разве он стал бы это делать, если бы знал, что Господь призовет его к себе в эту ночь? Люди, не думающие о смерти, ведут себя как этот безумец, говорил Толстой; при наличии смерти, нужно либо добровольно покинуть жизнь, либо переменить ее, найти в ней тот смысл, который не уничтожался бы смертью. Нелепость его проповеди о непротивлении злу доказывали еще и тем, что при этом непротивлении и наша жизнь, и культура, и государство погибнут, станут жертвою насильников; а для него нелепо было это доказательство: к чему же наша жизнь и все блага ее, если и то и другое поглотит смерть? Страх смерти тем резче, чем больше благ теряешь, умирая. Что же нужно? Нужна такая жизнь, которой смерть не страшна. Какая же это жизнь?

Я. Однако, вот пример действия этой проповеди: Христос проповедовал непротивление. Его учение, однако, было использовано в целях совершенно обратных. Получается, что к идеалу эта проповедь не приведёт, но, действуя по ней, сам умрёшь с чистой совестью.

Б. Церковь приняла, подтвердила и даже освятила все мирские понятия и учреждения со всеми их грехами и преступлениями, стала учить повиноваться этим учреждениям; мало того - показала в лице своих представителей, что и сама ценит все мирские блага. Зачем жить, если мы смертны? Мистика Церкви отвечает: нет, мы бессмертны, за гробом мы обретем небесную, вечную жизнь и возмездие или награду за земную, временную. И эта мистика помирила человека с бессмысленностью и безумием его мирской жизни.

Б. Еще в молодости говорил он: человек должен сознавать в себе свою личность не как нечто противоположное миру, а как малую частицу мира, огромного и вечно живущего. Это-то и говорит Христос: "Люби ближнего, как самого себя". И счастье личности может быть лишь одно: жить для других. Жертвуя собой для других, человек становится сильнее смерти. И вот почему заповеди Христа открыли ему смысл земной жизни и уничтожили его прежний страх перед смертью.

Б. Философ Шестов говорит, что в одной мудрой древней книге сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не родиться; и еще так сказано в этой книге: ангел смерти, слетающий к человеку, что бы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами; и случается, что он слетает за душой человека слишком рано, когда еще не настал срок человеку покинуть землю, и тогда удаляется от человека, отметив его однако некоторым особым знаком: оставляет ему в придачу к его природным, человеческим глазам еще два глаза, - из бесчисленных собственных глаз, - и становится тот человек не похожим на прочих: видит своими природными глазами все, что видят все прочие люди, но сверх того и нечто другое, недоступное простым смертным, - видит глазами, оставленными ему ангелом, и при том так, как видят не люди, а "существа иных миров": столь противоположно своему природному зрению, что возникает великая борьба в человеке, борьба между его двумя зрениями.

Все это Шестов говорит в своей статье о Достоевском, - приписывает две пары глаз автору "Записок из подполья". Но, читая ее, думаешь о Толстом: если уж кто наделен был двойным зрением и именно от ангела смерти, слетевшего еще к колыбели его, так это Толстой. В случае с ним ангел смерти ошибся сугубо насчет его действительного смертного срока, но глаза оставил ему такие, что все, что видел Толстой впоследствии, весь свой долгий век, переоценивалось им прежде всего под знаком смерти, величайшей переоценщицы всех ценностей (то подобно Анне перед самоубийством, то подобно князю Андрею на Аустерлицком поле). Шестов напоминает в своей статье слова Платона: "Все, которые отдавались философии, ничего иного не делали, как готовились к умиранию и смерти." Напоминает и слова Эврипида, повторенные впоследствии столь многими: "Кто знает - может быть жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь." И опять думаешь тут о Толстом. Эврепид все таки колеблется: "Кто знает... может быть..." Толстой не раз и все тверже говорил прямо: "Жизнь есть смерть." (подчеркнуто мной - А.Б.)

Б. В некий день он понял с особенной несомненностью, что он "сумасшедший". Давно думал от времени до времени: нет, происходит что-то странное, - как-то не так, как все, я живу на свете, не так, как они, вижу, чувствую, думаю... Только внешне подобна моя жизнь их жизни... Что-нибудь одно: или они сумасшедшие, или я сумасшедший. И так как их миллионы, а я один, то очевидно, что сумасшедший - я. И вот наступает день, когда озаряет уже совсем ясная мысль: да, я сумасшедший! (подчеркнуто мной - А.Б.)

Б. Он заглушал мысль о смерти деятельностью. Арзамасская тоска...

Б. (Толстой): "На днях прочел то, что еще никогда не читал, и продолжаю читать и ахать от радости: это Притчи Соломона, Екклезиаст и Книга Премудрости Иисуса сына Сирахова."

Легко догадаться, над чем больше всего "ахал" он:

- Решился я в сердце своем исследовать и испытать разумом все, что делается под солнцем: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они мучили себя...

В этих словах Екклезиаста весь Толстой. "Это тяжелое занятие" было главным занятием всей его жизни. Все, все, "что делается под солнцем", исследовал и испытал он, продумал и прочувствовал с беспримерной недоверчивостью и требовательностью.

- Я развивал и умножал в себе знание больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое постигло много мудрости и знания. Когда же я обратил сердце свое на то, что бы познать мудрость и познать глупость и безумие: то узнал, что и это затеи праздные. Потому что при многой мудрости много раздражительности, и кто умножает познания, умножает скорбь.

- Сказал я в сердце своем: насладись добром; но и это суета.

Сколько лет "наслаждался" Толстой "добром", чтобы в конце концов ("в третьем фазисе" своем) отречься и от него!

- Предпринял я великие дела; построил себе домы, насадил себе виноградники... Приобрел себе слуг, и домочадцы были у меня... Собрал себе серебра, и золота, и драгоценностей от царей и областей... И вот, все суета и затеи праздные, и нет от них выгоды под солнцем... И меня постигнет та же участь, что и невежду... Увы, умирает мудрый наравне с невеждой... И возненавидел я жизнь, потому что противны мни дела, совершающиеся под солнцем... И возненавидел я весь труд мой, что трудился я под солнцем... И видел я всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот, слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и от руки угнетающих их -- насилие, а утешителя у них нет. И почел я мертвых, которые давно умерли, счастливее живых...

(Чехов): Вот он иногда хвалит Мопассана, меня... Отчего хвалит? Оттого что он смотрит на нас, как на детей. Наши повести, рассказы, романы для него детские игры. Вот Шекспир другое дело. Это уже взрослый, и он уже раздражает его, что пишет не по толстовски.

Т. Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постоянные предметы моих размышлений, - так они были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его моральной деятельностью есть вернейший признак истины. (подчеркнуто мной - А.Б.)

Т. Раз мне пришла мысль, что счастие не зависит от внешних причин, а зависит от нашего отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть несчастлив. (подчеркнуто мной - А.Б.)

Т. Ни одним из всех философских направлений я не увлекался так, как скептицизмом, который одно время довел меня до состояния, близкого к сумасшествию. Я воображал, что кроме меня никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают...

Т. Страдания, -- всегда неизбежные, как смерть, - разрушают границы, стесняющие наш дух и возвращают нас, - уничтожая обольщения материальности, - к свойственному человеку пониманию своей жизни как существа духовного, а не материального...

Кант: "две вещи наполняют мой дух вечно новым и все большим благоговением -- звездное небо надо мной, нравственный закон во мне".

Алданов : "Толстой был одним из наиболее разносторонне ученых людей нашего времени... Только его универсально-анархический ум так же мало признавал суверенитет науки, как и суверенитет государства... "