В экстремум кибернетик попадал

Вот стих, по количеству отглагольных рифм выходящий за все рамки приличия.

Строго говоря, это более поздняя редакция. Этот текст тоже не Бог весть что, но редакция от 21.11.70 была куда хуже и длинней. Году в 71-72 я стих подурезал и немного изменил. Волосы родные целовать - это уже 1972 год, а никак не 1970. Тогда мне такое в голову ещё не приходило.

Жизнь показала, что я не зря боялся страдать. В моей жизни появилась Любаша Федорченко. Помню, как обалдел я, играя на новогоднем вечере "лётку-еньку", а Любаша скакала, и я обнаружил, что не могу отвести от неё глаз, и не могу остановиться. Уже закончила бас-гитара, и баян выдал последнюю ноту, и соло-гитара тренькнула в последний раз, а я всё наяривал на своих ударных минуты три подряд, не спуская глаз с Любаши. Потом подключился Толик, потом "немец" с "пеником" - и мы шпарили "лётку-еньку", пока все не упали. И сразу после вечера мы с Любашей "задружили", и курялись, и лежали рядом в снегу, держась за руки - (Ну что такое, боже мой! Влюбляюсь только я зимой! 1969). Наутро Любаша уехала на каникулы домой, а я две недели маялся невыносимой мукой. Наконец вечерний поезд, синее пальто, сумки со снедью (Любаша нисколько не удивилась, что я её встречаю), глупые сбивчивые речи... и понеслось, но всё как-то не туда.

На самом деле всё шло как положено, но я всё еще считал, что нужно объясниться в любви, и все силы положил именно на это. План был таков: я хотел вручить ей, якобы почитать, "Кибериаду" Лема, где был мною жирно подчёркнут следующий стих:

"В экстремум кибернетик попадал
От робости, когда кибериады
Немодулярных групп искал он интеграл
Прочь, единичных векторов засады!
...
Ты трансфинальный класс! Ты единица силы!
Континуум ушедших прасистем!
За производную любви, что мне дарила
Ты, отдам я Стокса насовсем!"

Предполагалось, что прочитав этот стих, Любаша всё поймёт, а уж дальше всё пойдёт, как по маслу. Учтём, что у Любаши была традиционная тройка по алгебре. Так что оно и к лучшему, что я протаскал книгу Лема за поясом (отчего та пришла в совершенно непотребный вид), но Любаше так и не вручил. Мои же чувства были написаны на моём лице и читались без всяких немодулярных групп, и Любаша ответила мне взаимностью.

Но что это была за любовь! Это была не любовь, а танковое сражение под Прохоровкой! Благодаря Любаше я подготовился к семейной жизни заранее, я овладел искусством с невинным видом пускать колкости, фехтовать словами, я научился выражаться метафорично и использовать русские народные пословицы и поговорки. Маленькая, упрямая и рыжая, Любаша никогда не лазила за словом в карман, слов у неё было сколько угодно, и слова у неё были такие, что однажды я не выдержал и решил покончить жизнь самоубийством. Это было после того, как Любаша заболела и поехала домой, заявив, чтобы я её не провожал и не приходил встречать, и вообще больше всего в жизни она любит одиночество. Мне оставалось только умереть. Застрелиться было не из чего. Отравиться тоже нечем. Саня Галаган пробовал отравиться уксусом, так его откачали. Поэтому я закрыл окна, затопил печь, закрыл вьюшку, лёг на диван и стал думать предсмертную думу. Потом в горле запершило - с вьюшкой я поторопился, комната была полна дыма. Я мужественно пытался умереть ещё минут пять, но потом из глаз брызнули слёзы, я не выдержал и выскочил на улицу. С тех пор и до сегодняшнего дня я не раз подходил к самому краю жизни, когда смерть представлялась единственным выходом, но я вспоминал 2 марта 1971 года, на меня нападал хохот, и я ни разу не попытался привести приговор в исполнение. Спасибо тебе, Люба, уже за это!

Я не умер, но строки из меня так и полились жидким поносом, что-то вроде:

В школу иду или на вокзал,
Всюду ищу я твои глаза,
Всякие прочие везде,
А твоих нет нигде.
А ты сказала: "Не провожай"
А ты сказала: "И не встречай!
А ты сказала: "Буду одна.
Пей судьбу до дна!"
Ты опять идёшь одна,
А я пью судьбу до дна,
Но пойду тебя встречать.
Буду и провожать!
(2 марта 1969 г)

И так далее в том же духе: декалитры выплаканных слёз, рифма "везде-нигде" и прочие сопли-вопли. В общей сложности там строк двести-триста. Приводить здесь я их не буду, потому что они ничуть не лучше только что вами прочитанных. Вы слышите это каждый день по радио и телевизору, причём мои тексты на этом фоне смотрятся вообще перлами.) В общем, я мозоли набил авторучкой.

Но кое-что - любопытно. Например.

Это - в какой-то мере программное стихотворение, и я даже сейчас под ним подписался бы. Однако пункт "если горько - улыбаться" давался не всегда легко.

Вся штука была в том, что мы жили в противофазе. Любаша сморозит что-нибудь, назовёт меня, положим, фруктом ("Я с этим фруктом сидеть не буду!"). Я весь в горе и горечи. Потом она раскаялась и идёт навстречу, но у меня есть собственная гордость... Потом я раскаялся, но взвилась уже она... Чего только мы не вытворяли в пику друг другу! Когда я прошёлся под руку с Веркой Кимяевой (это был мой очередной ответ Керзону), Любаша эту Верку отделала в туалете так, что девчонки стали обходить меня стороной, хотя до этого брали надо мной шефство и даже пытались научить меня целоваться. (Это вообще отдельная эпопея, происходившая, конечно, по пьянке. Мне была прочитана лекция, затем было практическое занятие, причём, пока я целовался с одной, остальные подсказывали, а всего их было, помнится, пятеро... Урок не пошёл впрок: в университете мне сказали с недоумением: "Где тебя учили целоваться?" и показали, как надо. Любашу же мне очень хотелось поцеловать или обнять хотя бы... но, повторяю, мы всё время были в противофазе.)

Совершено было множество безумных поступков. Например, внезапно в голову приходит план примирения: привезти из Минусинской котловины букет первоцветов. У нас ещё снег лежит, а в трёх часах езды - весна в разгаре. Я бегу на вокзал и вижу хвост уходящей электрички. Ну, этим нас не проймешь, мы вообще передвигались большей частью на тормозных площадках, по крайней мере летом. Вот и товарняк отходит на запад, вслед за электричкой. Как назло, ни одной тормозной... Вскакиваю на ходу на какой-то полувагон с металлоломом, лезу по скобам. В ломе сверху - почти целая кровать, еду королём. Где-то перед Жерлыком вижу предмет своих вожделений: жёлтые и фиолетовые огоньки первоцветов, - сигаю на ходу, как учили (ох, мать не видела - всыпала бы как положено!), набираю букет и только тут соображаю, какую глупость совершил: до ближайшей станции километров десять. На моё счастье или беду появляется всадник на диковинном мотоцикле, собранном из "Козла", "ИЖ-а-59", "Ковровца" и, похоже, ракеты-носителя "Союз": уж такие огромные были у него выхлопные трубы. Мы мчимся на станцию так, как я ещё ни разу не ездил и как, вообще-то, ездить нельзя. Раз пять мы были на волоске от гибели, но выжили. Правда, на пассажирский не успели. И снова на ходу запрыгиваю на тормозную, но это уже гораздо сложнее, потому что товарняк не отходит, а проходит мимо станции, правда, притормозив, а в одной руке у меня - драгоценный букет... Все эти подвиги зря, потому что вручить цветы я так и не решился, зато простыл и в тот же день заболел. Через день меня приходит навестить Любаша с букетиком первоцветов, который она привезла из своей Ирбы. У них, оказывается, этих первоцветов как грязи, и неудивительно: Ирба недалеко от Жерлыка. Мир, дружба, газировка! Не помню уж, что потом случилось, но перемирие продолжалось максимум неделю, а потом... Вот вполне правдивый отрывок из романа "Его превосходительство 10 класс."

Вот такие нежности. Каждый день. Без малого полгода.

И вообще, как погляжу, ты - рыжая, не золотая!

Первая строфа - это перл, это жемчужина, это... ну, воще!

Кстати. На самом деле Любаша не была рыжей, то есть конопатой и с огненными волосами. Нет, волосы у неё были тёплого коричнево-рыжего цвета, и вся она была тёплая, уютная на вид (но не характером!). Не полная, очень даже стройненькая - но округлая, с круглым лицом и круглыми плечами, с полными губами и грудным-грудным голосом, какого я больше ни у кого не встречал, я млел от этого голоса даже тогда, когда Любаша говорила мне очередную грубость.

А вот этот стих, с длинным названием "Угораздило меня сесть сзади тебя в кино" - тоже ничего...

Мы вышли было из противофазы на Пасху, когда наш класс выбрался на природу. Как-то получилось, что мы с Любашей оторвались, и были одни. Она шла впереди, её спина была напряжена, я прямо-таки чувствовал сухое тепло байковой куртки под своей рукой, и всё хотел положить ладонь на эту спину, и видел, что Люба этого хочет, но никак не мог. Дело было не в застенчивости, точнее, не только в ней. Верке Кимяевой я мог бы положить руку куда угодно, так то была Верка. Любашу я, по правде говоря, побаивался. Мы только два дня назад поссорились, а ну как она сказанёт что-нибудь типа "Вам, парням, только одного надо!", а то и двинет между глаз - у неё не заржавело бы! Я собирался долго - и прособирался. Метнулись из Любашиных глаз зелёные молнии, полетел в сторону прутик, который она крутила в руках, а Любаша ускорила шаг и скоро догнала наших. Самый большой пробел в моих знаниях - тайники женской души. Как правило, я поступаю строго наоборот. Я иду в атаку, когда лучше бы не рыпаться, и отсиживаюсь, когда надо действовать решительно. Любаша дала мне ещё один шанс, когда мы в битком набитом вагон-клубе смотрели фильм, и она стояла впереди в летнем платье, я видел каждый пупырышек на её коже, я всё бы отдал, чтобы коснуться её шеи - и не коснулся.

С тех пор всё вообще полетело под откос, на выпускном мы разругались вдрызг. Она ревела в интернате, а я упился до потери сознания. Наутро Любашу поглотила электричка, и последний кадр в этой печальной повести - хмурое Любашино лицо в тамбуре и автоматические двери, которые, лязгнув как гильотина, отсекли от меня её - и часть жизни.

Расцвела природа. А любовь увяла.
Глупой и ненужной нам обоим стала.
(9 июня 1971)

Однако, это не совсем последний кадр. Любаша поступила в железнодорожный техникум и осенью неожиданно нагрянула ко мне в Красноярске. Помню, как чуть не подавился рожками, когда увидел её входящей в комнату.

-Дай, думаю, загляну, как тут Лёшка-то! Изменился, поди!

-Изменился! - тут я не кривил душой. Колхоз проехался по мне асфальтовым катком.

-Девушку, поди, завёл?

-Заведу.

-Не завёл, значит. И я не завела.

-А тебе-то зачем девушку заводить? - сморозил я.

-Да и тебе тоже! - не осталась в долгу Любаша.

Один-один в её пользу.

-Нос, поди задрал, - продолжала Любаша. - Мы университетские, дескать. С техникумовскими, поди, теперь пройти застесняешься!

- Да уж мы таперича не то что давеча! -огрызнулся я.

-А что, не так, что ли?

Слово за слово - и понеслась душа в рай! Как будто не было четырёх месяцев разлуки: тут же, у порога, мы на славу поругались. Потом это тянулось ещё почти год, мы встречались по средам, в основном по её инициативе. Она оказалась права: меня захватили университетские дела, и я завёл себе девушку, и с Любашей мне действительно стало неинтересно. А она меня всё ещё любила. Насколько я знаю, потом она вышла замуж и уехала работать куда-то в Иркутскую область. Славная рыжая Любаша! Как жаль, что ты не приехала на двадцатилетие окончания школы! Как бы мы с тобой сладко и профессионально поцапались! Многие девушки стёрлись из моей памяти начисто, но не она. Только через несколько лет я понял, что она для меня значила, когда обнаружил, что вспоминаю её не реже раза в месяц (при том, что прошло десять, двадцать, сорок лет! Любаши на вас нет, думаю я нередко по самым разным поводам, Любаша бы вам сказанула!). И до сих пор я неравнодушен к рыжим женщинам, а когда писал Скучно в городе Пекине, то внешность и некоторые повадки Люси взял у неё, у Любаши... (Хотя по части интеллекта Любаше до Люси, конечно, расти и расти. Интеллект Люси - это от совсем других дам). Да вот и Любовь в "Психушке"... Хотя эта Любовь фигура не только не собирательная, но и вообще аллегорическая, в одной сцене я придал ей черты всё той же неистребимой Любаши Федорченко:

(1985)

Вот тут - вся Любаша, как есть: ни убавить, ни прибавить. Именно это она и сказала бы в такой ситуации. Именно в таком стиле и проходило большинство наших с ней диалогов.

Последнее стихотворение, посвященное Любаше, начиналось так:

Ну, прощай...
Не прощай
Всех обид
И слов моих.
(1972)

Напоследок сообщу, что ни одного произведения, ей посвящённого, Любаша не видела. Не видели стихов, им посвящённых, и предыдущие объекты моего внимания. Отчасти от того, что я не решился бы им эти стихи передать, но главным образом оттого, что моя любовь была как бы моим внутренним делом. Последующие любви были, скажем так, более интерактивными, и я, если уж писал стихи, тут же поставлял их горяченькими тем, кому они были посвящены. Другое дело, насколько внимательно они эти стихи читали.

И самое последнее. Все это время я надеялся встретить Любашу или даже ее разыскать. Но – увы. А однажды, уже году в 2000, какая-то тетка, встретив меня в коридоре фирмы, заговорила со мной на «ты», и по всему было видно, что знаем мы друг друга давно, да и возраста одинакового. У меня множество знакомых, которых я уже прочно забыл, но когда ко мне обращаются, пытаюсь поддерживать разговор. Поддержал его и тут – а тетка шутила, но себя не называла, ждала, что сам узнаю. И мы стояли и препирались шутливо. У меня это был тяжелый период, был я вымотанный и уставший беспредельно, и разговор начал меня тяготить. Ну ладно, сказала тетка, я тут к тебе дочку на курсы определяю, а может, и сама приду. Приходи, сказал я, и чего-то пошутил даже. «Да-а-а?!» – протянула она – и ушла. И только вечером я вспомнил, кто в моей жизни вот так говорил «да-а-а?!» таким вот грудным голосом – да было поздно. На курсы она не пришла, а дочку ее я вычислить не смог.

Э-х-х-х!

Продолжение ППСС: Мой университет