Мой университет

Так, без лишней скромности, назывался мой здоровенный роман, к счастью, неоконченный, который я писал с 1971 года по примерно 1978 год. Для полноты прикола я собирался публиковать его под псевдонимом М. Горкин. Вместо глав там были семестры, в каждом семестре был свой сюжет, ну а главным действующим лицом был, естественно, мой лирический герой - Виктор Абросимов. Большая часть романа состоит из унылого пересказа событий, не представляющих интереса ни для кого, в том числе и меня сегодняшнего, а также переживаний и размышлений, которые вы в изобилии можете прочесть в "Комке". Однако некоторые страницы заслуживают более снисходительного отношения. Во всяком случае, на них видно, что техника письма уже более-менее поставлена. Или так: именно на этом романе она и отрабатывалась, пока сказать мне ещё было нечего. А когда появилось что сказать, я уже сумел это сказать.

1974 Мой университет (фрагмент о ВИА)

В колхозе я попал между двух огней. С одной стороны - парни-химики, которые были все, как один, из "девятки" и потому много из себя строили. Работать они, во всяком случае, не хотели категорически, и занимались в основном тем, что устраивали всякие пакости девчонкам, которые жили в этой же избе через занавесочку и тоже были по большей части химиками или биологами. Началось всё с довольно невинных шуточек, кончилось же серьёзным конфликтом на грани уголовщины. С другой стороны - девчонки, которые странным образом прощали этим типам их подлости, но не прощали мне заступничества за них же, за девчонок. По правде говоря, надо мной издевались и те и другие, и если с парнями я раз подрался, то с девчонок взять было нечего. Я просто перевёлся в ночную смену, оставив их на съедение друг другу, и эти ночи - одни из самых сладких ночей в моей жизни.

Всё это разворачивалось на фоне непрерывной войны между деревней Папиково и Агинском, так что каждую ночь мы занимали круговую оборону, открывали погреб, который был перед самой входной дверью, натягивали проволоку между косяками двери, около каждого окна стояло по дубине, в углу лежала груда камней, все огневые точки были расписаны и каждую ночь специальный дежурный не спал и следил за обстановкой. Дважды всё это вооружение пришлось пускать в ход, и я при всей нелюбви к дракам сражался тоже и даже был ушиблен камнем в руку. Агинских мы называли жлобами.

Вот так лихо мы развлекались в колхозе. Я уехал оттуда подавленный, заработанных денег мне хватило только на то, чтобы добраться до Кошурниково. Комплекс неполноценности получил новую пищу.

Отрывок, который вы прочитали, излагает ситуацию достаточно честно, за исключением штакетины, с которой я якобы ворвался. На самом деле я вошёл с голыми руками, но настроенный весьма решительно.

Воспоминания об этом случае мучили меня всю жизнь, и если где-то потом я не сдрейфил (а такое было, с гордостью доложу я вам), то не сдрейфил только потому, что знал, как это будет мучить потом. Однако в первоначальном варианте (он назывался не "Мой университет", а "Абитура"), Витька Абросимов ведёт себя, как положено при социалистическом реализме, а именно спасает девчонок, вытолкнув шофёра на ходу и уведя "зилок" с разбушевавшимися парнями вдаль на предельной скорости. На этом роман и кончался, потому что ясно - героя за это непременно укокошат, а без главного героя что за роман! Однако в конце концов победил обыкновенный реализм, и слава Богу.

Во всех этих псевдороманах я описывал себя лучше, чем я есть. Хватало хоть совести выводить себя под другим именем. Там, где я реальный садился в лужу, Витька Абросимов был просто суперменом. Кстати, отчество у Абросимова было Остапович, и потому он именовал себя внуком турецко-подданного, и был весь в папашу: такой остроумный, такой находчивый... аж противно!

Кстати, о реализме. Первый мой рассказ (чуть было не напечатанный в "Университетской жизни"), который я написал на третьем курсе, после редакторской правки выглядел настолько ужасно, что я отказался его публиковать. Этот текст интересен не только сам по себе, как некое предвосхищение рязановской "Иронии судьбы", но и как образец тогдашней цензуры. Всё, зачёркнутое в тексте, было зачеркнуто редактором. В квадратных скобках дан текст, вставленный редактором. Таким образом мой рассказ был приближен к образцам соцреализма.

Рассказ весьма слаб и искусственен. Это один из немногих рассказов, где я выдумал всё из головы. И слава Богу, что он не был напечатан, хотя, в отличие от лучших моих вещей, которые я писал для себя и максимум для двух-трёх близких людей, этот рассказ я писал именно для того, чтобы его опубликовать. Насильно мил не будешь, а муза - девица нежная.

Ну, хватит пока о колхозе. Пора и об университете.

Почему я вообще попал на матфак? Я вроде как собирался стать астрофизиком! Да, но для этого надо было ехать учиться как минимум в Новосибирск. Кроме того, я хотел стать не только астрофизиком, но еще и журналистом. А для этого надо было ехать в противоположную сторону, в Иркутск. Ближайший журфак был там. Я разрывался между этими стремлениями, а знакомая моей мамы, Лидия Леонидовна Бородаенко, уговорила меня выбрать равнодействующую и золотую середину - матфак КрасГУ. Если у тебя есть писательский талант, то тебе нигде учиться не надо, сказала она, а если нет - никакой институт не поможет. Разницы же между физикой и математикой она в принципе не видела, поскольку работала в социологической лаборатории КрасГУ. Да математика - сразу и физика, и поэзия, говорила мне Лидия Леонидовна. К математике я большой любви не питал, правда очень любил решать логарифмические уравнения - просто хлебом не корми. Я перерешал все, которые были в задачнике, и все, которые нашла у себя наша математичка, Валентина Петровна. Уже поступив на матфак, я дорвался до какого-то сборника задач для поступающих и за день перерешал все логарифмические уравнения. Это было какое-то помешательство. Ну так вот, Лидия Леонидовна оказалась права. При всех сложных чувствах, которые я испытываю к этой женщине (а она была далеко не ангел), я благодарен ей за правильный выбор. Благодаря матфаку жизнь моя накрепко связалась с компьютерами, что вовсе не мешало писательским и журналистским делам. К физике же я охладел напрочь уже в 1971 году.

Два противоречивых чувства обуревали меня в первые недели учёбы.

С одной стороны, чувство неполноценности: всё вокруг знали всякие штуки типа чисел Фибоначчи, теоремы Дедекинда, о которых я в своём Кошурниково даже не слыхал. Все учились в спецшколах, физматклассах и т.д., и т.п. Когда одногруппники мои затевали какой-либо спор, мне казалось, что они разговаривают вообще на английском. Об английском, кстати, особый разговор, но как-нибудь потом... К тому же все вокруг знакомы, ещё по колхозу, а я никого не знал, я был единственный математик в Папиково. Да если кто и встречался из папиковских знакомых, я норовил перейти на другую сторону улицы: до того достал меня этот колхоз.

С другой стороны, на лекциях нам рассказывали совершеннейшую чушь. Например, битый час доказывали, что a+b=b+a. Я не понимал зачем - неужели этого и так не видно? На аналитической геометрии вызвали меня к доске и предложили найти точку пересечения двух прямых. Я нарисовал координаты, прямые, измерил точки и нашёл координаты. Причём долго не мог понять, чего это все веселятся. Оказывается, координаты можно и нужно было найти аналитически...

Потом я завалил коллоквиум по матанализу, две контрольных по "вышке" (одну, правда, потом сдал - с семнадцатого захода!). Венцом всего был общественный тренировочный экзамен, который устроили третьекурсники. Его я завалил с треском: не только не смог доказать теорему, но не вспомнил, про что она вообще (кажется, это была одна из многочисленных теорем Коши).

Ломоносов, думал я. Припёрся из таёжных Холмогор. Видали тут таких. И сбоку бантик. В говночисты я хочу. Пусть меня научат.

Я так и свалил бы из университета, если бы не Карл Керимбаевич Джансеитов. О, Карл Керимбаевич! Он ходил тогда в красной рубахе с закатанными рукавами (палач палачом!), преподавал теорию множеств и матлогику, и все его жутко боялись. Но именно благодаря ему я понял, наконец, что такое математика, и с тех пор всё встало на свои места: плохо ли, хорошо ли, но я понимал, о чём шла речь, и не мытьём, так катаньем сдавал экзамены и зачёты. Позднее, в 1994 году, я написал маленький рассказ об этом.

Этот развесёлый рассказ я писал, кстати, в один из самых тяжёлых моментов моей жизни и на грани очередного самоубийства, но об этом - позже. Карл Керимбаевич - вот о ком надо рассказать. Это, можно сказать, зачинатель Красноярского университета, единственный преподаватель, который как начал работать на самом первом потоке, когда весь университет помещался в четырёх комнатах на Мира, 49, так и преподаёт до сих пор. Причём он вовсе не был зациклен на математике, а, скажем, прекрасно разбирался в литературе. Авторитет его был очень высок. Я, например, увидев его однажды читающим на остановке, не решился спросить, что именно он читает, но извернулся и увидел обложку: "Владимир Маканин. Ключарёв и Алимушкин". Фамилия мне ничего не говорила. Карл Керимбаевич дерьма читать не станет, подумал я, и в этот же день отыскал книгу в библиотеке. И точно - Маканин стал моим любимым писателем. Как потом оказалось, Маканин с Джансеитовым - однокурсники и друзья. Узнав это, я зауважал Джансеитова ещё больше. А уж когда выяснилось, что Карл Керимбаевич следит за моими публикациями, моей гордости не было предела. САМ КАРЛ КЕРИМБАЕВИЧ! Значит, я и впрямь чего-то стою!

Но вернёмся в 1971 год. Я присоединился к семинару, который вели два Сани - Качаев и Пинкин. Семинар заключался в том, что они орали друг на друга у доски, вырывая друг у друга мел и тряпку и обзывая друг друга всякими словами, в том числе и матерными. Я сперва слушал молча, потом начал что-то понимать и даже вставлять свои замечания, а потом, наконец, решился спорить - и выспорил! Саня Качаев брал не столько доводами, сколько глоткой, но мне удалось-таки доказать, что прав - я! На самом деле мы оба несли ахинею, но моя ахинея оказалась убедительнее. Оба Сани жутко удивились, Пинкин ткнул Качаева в ребро и сказал: "Вот так. Накушались?". Короче, я был принят и избран. Собственно, с этого момента кончается жуткий период в моей жизни и начинается разухабистый и развесёлый! Я, наконец, ПОНЯЛ математику, увидел её живой мир и бросился в него с упоением. Правда, мне хорошо давались дискретные вещи (та же теория множеств) и совершенно не давалось, например, дифференциальное и интегральное исчисление (я до сих пор не верю, что куча мелких прямоугольничков в пределе даёт площадь кривой области - формулы убеждают, но в голове не укладывается).

Ну, математики уже оценили тонкий юмор и посмеялись, а для гуманитариев поясняю: почти все предметы на матфаке основаны как раз на дифференциальном и интегральном исчислении. Дискретная математика и сейчас-то тянет максимум процентов на десять, а в начале семидесятых этот процент был ещё меньше...

Мы с Саней Пинкиным организовали стенгазету под названием "Клуб Пегас и компания", и я сочинял и публиковал фразы:

Ария Гей-Люссака из оперы "Жестокий закон Бойля-Мариотта"

Ушехлоп-любитель Пинкин заявил, что переходит в профессионалы

а также прочие лихие песни.

Я уж не говорю о том, что у меня появилась девушка, да к тому же я с ней целовался в первый же день знакомства. Дело было седьмого ноября на хазе Сани Качаева, нашего старосты, или как его называли у нас (а я называю до сих пор) - шефа. Саня, как и я, в школе изучал немецкий, и в универе попал в группу начинающих. На первом же занятии "англичанка" спросила:

-Who is your monitor?

-Чего-чего? - не понял Саня.

-Monitor кто? Староста?

-А! - сказал Саня. -Ихь бин монитор.

-I am the monitor.- поправила англичанка.

Так Саню долго и звали монитором, а потом решили, что это слишком длинно, и с моей подачи стали называть - шеф. ("Бриллиантовая рука"!)

Шеф жил в Покровке, в какой-то времянке, к которой нужно было идти мимо неприглядных осенних грядок и злобной рыжей псины.

Во времянке кто-то спал, отвернувшись лицом к стенке и неловко согнувшись. На кухоньке сидели, сложа руки, три однокурсницы. Затем подтянулись прочие, неся кто красного вина, кто зеленых яблок (былинно было бы наоборот - зелено вино, красные яблоки, но мы жили при социализме, а не в былине).

Долго ждали шефа, потом догадались и растолкали спящего, это и оказался Саня собственной персоной, уже тёпленький. Выпили за дружбу, потом ещё за дружбу... Выпивки было много, закуси мало. Короче, я надрался до соплей. Помню, как стояли мы на проспекте Мира, аккурат там, где сейчас Дом хлеба, и я, не вытерпев, пустил горячую струю прямо себе в полуботинок, а потом еще поблевал слегка, тоже на проспекте Мира, и поехал провожать Ольгу М. в Зелёную Рощу, но почему-то проводил на самом деле её подругу на "Родину" и целовался с ней на площадке между вторым и третьим этажом, на площадке, с которой столько потом было связано, а подруга говорила: "Ну где тебя учили целоваться?" - и показывала, как это надо делать. Когда мы, наконец, расстались, была уже ночь. Я сел на "пятьдесят пятый", но не в ту сторону (город я тогда не знал совершенно) и доехал до улицы Мичурина, потом обратно, но проспал вокзал и был высажен уже опять на Мичурина: автобус шёл в парк. Я пешком, в хлюпающем мочой ботинке, дошлёпал до вокзала (от Мичурина!), по дороге протрезвел и был горд необычайно.

Закрутилось всё само собой: несло и несло, но любви всё не было, пока... Конечно, пока не наступила зима. Любовь почему-то является ко мне исключительно в декабре. Впрочем, вот фрагмент "Моего университета".

Вот, стало быть, и началось. По-настоящему.

А я живу в другом пространстве-времени...

Это стихотворение я люблю. Оно, конечно, техницистское, но очень точное. Именно так у меня и было - я выпал из обыденного мира начисто, и почти ничего, кроме любви, из этого периода вспомнить не могу, даже первую свою сессию не помню. И вот так всё пошло крещендо, крещендо, и мы залетели с ней в такие высоты, что и земли-то видать не было. Был дождь - мы сидели у неё в квартире, было солнце - мы ехали ко мне в совхоз Удачный, и с нами были учебники Мусхелишвили и Фихтенгольца, но занимались мы в основном тем, что до одури целовались. Губы у нас были распухшие несколько месяцев подряд. Я провожал её, мы долго расставались на "нашей" площадке, я ехал домой и писал ей письма (а она делала то же самое). Наутро мы виделись опять, а письма шли, и доходили на третий-четвёртый день, а события развивались стремительно, и всё перепуталось... Так что не до сессии было.

Кстати, сессия выявила любопытную особенность. Большинство блистательно поступивших позорно отсеялось. Провинциалы типа меня плохо ли хорошо ли, но сдали. Дальше это стало ещё заметнее: именно бывшие деревенские и поселковые в большинстве своём окандидатились и одокторились или, по крайней мере, успешно занялись бизнесом. У них было меньше шансов и потому больше настырности. Их (а точнее нас - я и сам такой) гнал вперёд недолеченный комплекс неполноценности, неприхотливость и привычка к тяжёлому труду.

А уж после сессии уцелевшие пустились во все тяжкие. Первокурсник ещё не знает гонок на бумаге, крестиков-ноликов на бесконечной плоскости и супербалды - всё это проходят на старших курсах. Первокурсницы еще не вяжут на лекциях свитера и детские штанишки. Но и лекции слушать как-то неприлично... Мы, например, увлекались перепиской. Вот фрагмент моих коммуникаций с Саней Пинкиным:

-Сегодня на углу Сурикова и Мира светофор гробанулся. Такие стеколышки...

-Сего дня или какого?

-Tudey monin.

-Корёжишь инглиш зачем?

-А чего я такого написал?

-Today morning, варварина!

-Сам ты today! ФИ-гу тебе!

-А ты Q-Q!

-А иди ты... к декану!

Как раз в это время Игорь Николаевич Абрамовский, по кличке Крокодил Гена, излагает у доски способ построения систем линейно-независимых векторов. Мы, конечно, знаем, что то, что не дошло прямо на лекции, выйдет боком на сессии, но до сессии еще месяца три...

С английским у меня было из рук вон плохо. По русскому языку у меня абсолютная грамотность, я пишу без ошибок, не зная ни единого правила. Иностранные же... Плюскуамперфект, ё-к-л-м-н! Вот, кстати, подходящий анекдот. Встречаются в Лондоне два молодых человека.

-Вот тайм из мач? - говорит один.

-Сикс клотч! - отвечает другой.

-Сач мач?! - удивляется первый.

-Хум хау... - пожимает плечами второй , а потом вдруг спрашивает:

-Ю КрасГУ финиш?

-Аск!?

Это анекдот - прямо про меня. Можно ещё добавить, что на устном мы отвечали как можно невнятнее и коверкали язык в целях его инглишизации. Безуспешно...

С математикой дело обстояло не лучше, и экзамен по дифурам я завалил. На мою беду вместо добрейшего Распопова, ушедшего на обед, попался я жестокосердому Белову, тот меня "замочил", как мне показалось, с удовольствием. Пересдавать нужно было срочно, потому что мы с Санями наметили сразу после сессии сплав по Мане. Получилось так, что в один день у меня была пересдача по дифурам и последний экзамен, по ТФДП (убей меня Бог, если я помню, что это такое). На пересдаче я опять-таки попался Белову, и тот пил из меня соки до двух часов дня, но трояк всё же поставил. На экзамен по ТФДП я пришёл уже в невменяемом состоянии. В аудитории оставалось человека три. Меня хватило только на то, чтобы найти ответы на билеты в чужих конспектах (своих у меня уже не было - со второго семестра вплоть до последнего). Я даже их переписать не успел, не говоря уже о том, чтобы разобраться, только выдрал листки с нужными теоремами, написанными круглым женским почерком - и пошёл прямо с ними. Рыбакова, мой добрый ангел, увидела, усмехнулась, и поставила три, и я прямо в парадной рубахе рванул на автовокзал и успел на автобус до Нарвы. Кстати, похоже, именно благодаря Рыбаковой я вообще поступил в университет. Математику письменно я сдал на трояк, и если бы на устном был тот же результат, то не видать мне матфака как своих ушей и не сидел бы я сейчас за своим персональным компьютером и не кропал бы эти строки. Я не помню, кто принимал у меня устный (сдаётся, это всё же была Рыбакова), но она тянула меня изо всех сил, дала мне дополнительное время, чтобы я решил задачу, и вытянула-таки на четвёрку!

Это лето ознаменовалось первым походом на Ману , работой в соцлаборатории и летанием в невообразимых высотах с моей любовью. А потом мы начали падать с выси, оставляя дымный хвост, а я к тому же без парашюта. Не помню, с чего всё началось, но помню, как бродил я вокруг её дома под проливным дождём: она уехала на неделю, а прошло уже три...

Кстати. На самом деле это не стихи, а песня. У Поля Мориа была такая композиция - "Дождь", и текст выдержан в её ритме. Так что это надо петь, иначе будет казаться, что ритм не выдержан:

Под дождём, па-па па-па па...
Я бреду, па-па па-па па....

А потом появился между нами третий, но ещё так, из вредности, а не по настоящему. Я держался молодцом, и кончилось всё бурными объятьями и моей рубахой, насквозь мокрой от её слез (буквально!). А потом появился ещё один третий, уже всерьёз, и всё было кончено. Должен сказать, что я повёл себя в этой ситуации если не достойно, то хотя бы оригинально. Впрочем, эту историю я пытался описать в рассказе Шутка в деле.

Дальше пороху написать не хватило, хотя было о чем. Поскольку я прибыл инкогнито, мужики решили выдать меня за корреспондента. Помимо общей хохмы, идея имела практическое значение: быт студентов был скверным, обсчитывали и обворовывали их кто как мог, да к тому же не отпускали домой, хотя уборочная, в принципе, заканчивалась. И вот я, в почищенном пальто, с блокнотом в руке, представившись корреспондентом "Комсомольской правды" (а удостоверения у меня никто не догадался спросить), навел трепет на весь подтоварник, щёлкая налево и направо Санькиным ФЭДом, грозно хмуря брови и беря интервью у всех подряд.

Ужасные слухи расползлись по Унеру, разрастаясь комом, и к вечере агентство ОБС передало информацию, что работает комиссия аж из Москвы и начальника ХПП непременно снимут. В это время мы с начальником ХПП, пьяным в стельку уже в момент первого интервью, надирались у него дома, и я объяснял ему, что с ним будет, если студентов вовремя не отпустят домой, а попутно кадрил начальникову дочку, которой очень льстило внимание московского гостя. Может быть, я даже потерял бы в этот день невинность, если бы не жена начальника, которая бдила в оба глаза.

Уже глубокой ночью, держась за забор, я заявился в общежитие, и мы добавили еще с друзьями, хохоча, а утром добавили еще, и в конце концов пропили все деньги, которые я оставлял на обратную дорогу. Поэтому я прожил в Унере еще неделю, ходил в телогрейке и сапогах и не раз сталкивался нос к носу с начальником ХПП, но тот меня не узнал.

Все это было чрезвычайно весело, и я хотел передать это в рассказе, но не сумел. Причина все та же: если в начале рассказа, кроме фабулы, был какой-никакой характер. то потом шло сплошное действие, и я сбивался на пересказ. Попытки разнообразить это безобразие диалогами тоже ни к чему не привели. Я не мог смешно описать реальный смешной случай! Как меня это бесило! В конце концов я забросил текст в архивы: авось пригодится!

Такое же бессилие я испытал, когда писал "Гуд бай и в небо", о приключениях двух командированных в Ленинграде. На самом деле приключений было гораздо больше. Я, например, от Новосибирска добирался с двумя пересадками, часть пути преодолел на электричке (представляете, как я объяснял всё это потом в бухгалтерии!); случайный попутчик, с которым мы всю ночь пили бутылку водки (на закуску денег не хватило), под конец оказался чуть ли не однокурсником... Но когда я попытался вставить все это в рассказ, он стал громоздким, и здоровенный хвост пришлось отрубить. Это всё к тому, что у живой жизни и литературы уж очень разные законы.

Вот только конец рассказа "Шутка в деле" вроде удался:

Абросимов вышел на двор по нужде, но вместо того сел, прислонившись к поленнице, и долго сидел так в неподвижности.

-Во, поднакушался! - сказал Саня. - Тащи, ребята, его в постельку! Эй, ты! Ты живой еще?

То есть на самом-то деле рассказ был трагичным, хотя и смешным. Вообще, моей голубой мечтой всегда было написать такую вещь, читая которую, люди хохотали бы, как безумные, а в конце бы заревели ревмя.

В рассказе есть одна неточность, но существенная. Башмаки третьего не могли стоять в ее коридоре, потому что их обладатель был в тот момент в этом самом Унере. Когда я приехал и вместо того, чтобы набить ему морду, сердечно поздоровался за руку, а потом ещё отчебучил вышеупомянутый розыгрыш и вообще прожил неделю, непрестанно веселясь, - по свидетельству очевидцев, её это сильно задело. Она ожидала чего угодно - что я уйду в запой, что утоплюсь в Енисее, но только не этого.

Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей - и она вернулась-таки ко мне через полгода. Есть какой-то рок в том, что те, кого я сильно любил и кто сильно любил меня, возвращались ко мне тогда, когда было уже поздно, и всё было можно, но уже ничего не было нужно. Мне стыдно перед Любашей за то, что она вернулась, а я покинул её именно тогда, когда что-то могло получиться. Но ещё стыднее мне за то, что я сотворил этой зимой, уже не с Любашей. Это мучило меня, пока я через 15 лет не написал об этом рассказ и тем самым вроде бы покаялся. Не знаю, читала ли она его, но он публиковался минимум три раза. Это - рекордсмен среди моих рассказов как по краткости, так и по печатаемости.

Вот так оно и было - по сути, но не буквально. На самом деле я две недели делал вид, что всё наладилось, и только потом выдал фразу про две новости на каком-то вечере, где мы как раз танцевали, нежно прижавшись. Стыдно мне стало вообще года через два, а до того я считал всё это классным розыгрышем (а вся моя жизнь в университете состояла из множества больших и маленьких розыгрышей. Это был, если хотите, способ жизни). Другое дело, что как раз это был не розыгрыш. Это было гораздо хуже...

Секса тоже не было, уже потому, что в соседней комнате была мама. Но не только поэтому. Всё уже угасло и умерло. А когда я писал рассказ, само собой написалось так, как написалось. Секс дал динамичность и лаконичность. В маленьком рассказе всё должно быть кратко и ёмко, и фраза "освобождающая судорога, которая, как печать на справке, подтвердила" избавила меня от необходимости долго описывать состояние обоих. Не знаю, как вам, а мне это кажется написанным крепко и точно. У меня таких фраз - раз, два и обчёлся, я их помню наперечёт. Ну, а главное - рассказ этот оказался правдивее, чем реальная жизнь.

Вот такие дела. Мы нередко пересекаемся по служебным делам, но у меня ничего не колыхается, все забыто напрочь. Кроме, разве что, этого дурацкого розыгрыша. Она мне его давно простила, а я себе его не простил..

Вообще, на этом можно пока поставить точку на главе "цветы, любовь и тернии", потому что всё, что было потом, было смутно и невнятно. Кажется, я обозлился на женщин вообще и мстил ни в чем не повинным любящим меня, кем-то иногда увлекался, кто-то меня преследовал, я поддавался или нет, но за всё это время я написал всего одно стихотворение, и то не помню кому посвящённое.

Историю моих тогдашних любовных приключений гораздо лучше помнит моя (тогда будущая) жена Татьяна, с которой мы учились на одном курсе и с которой медленно, но верно сближались с каждым семестром. Для меня же все они были настолько несерьёзны, настолько поверхностны, что я бросал всё, едва успев начать: все эти флирты, флиртики и телефонные романы ничего, кроме горечи, не вызывали.

Гораздо позже, в "Пекине", я наконец, найду точное определение этому безобразию - "Кофе из овса".

Так же медленно, но верно сближался я и с Ольгой М., вместо которой проводил когда-то ее подругу и которая, похоже, с тех самых пор была ко мне неравнодушна. Это была славная девчонка, однако ей пришлось ещё раз сыграть ту же самую роль: в один прекрасный момент стало ясно, что дальнейшее сближение может происходить только с одной. Выбор встал передо мной в совершенно двоичном виде в одном из походов, когда мне нужно было выбрать, в какую палатку устраиваться на ночь.

(Вот, написал я это, а потом узнал, что Ольга М. тоже недавно умерла. Странное совпадение: я вспоминаю людей, которые вот... только что... Может, их души и впрямь витают где-то поблизости?)

Итак, я устремился под мягкое крыло моей Татьяны, с которой всё получалось само собой, с которой всегда было уютно и тепло. И правильно сделал, потому что огонь нашей любви был тихим и ровным, и его хватило до сих пор. А если бы он полыхал на всю катушку, то весь ушёл бы на метания, сомнения, глупые ссоры... Всё бы кончилось через полгода, но обратной дороги уже не было бы - штамп в паспорте, ребенок и т.д.... Но вот прошёл не один десяток лет, а ничего не кончилось. В нашей семейной жизни было много всякого, включая непереносимую рутину хозяйства, бесквартирье, смерть новорождённой девочки, мои разнообразные закидоны, но всё это мы пережили и во всех этих передрягах всегда чувствовали плечо друг друга. Это ли не самое главное? Я уж не говорю, какая ценность - жена с чувством юмора, а этого у Татьяны не отнимешь!

Короче, на пятом курсе мы все переженились, и закончить эту главу лучше всего песней, сочиненной мною вместе с Саней Пинкиным. Мы спели её на выпускном, стоя в передниках, с авоськами, и зажёвывая декоративные слёзы батоном.

Продолжение ППСС: Пегас и компания