Сейшн в Калиновке

Летом семидесятого года я нанялся в рабочие пути. От нечего делать и с целью заработать на фотоаппарат. Вообще эта эпопея ждёт своего описания, поскольку именно там я, хотя и не попал в армию (спасибо научной фантастике, посадившей зрение до минус семи!), узнал, что такое дедовщина и туфта. В нашей подростковой бригаде старшим работать считалось западло. По возрасту я был старшим, но вкалывал с удовольствием. В результате я не попал ни в "деды", ни в "молодые", а точнее, как раз между ними. Были первые неигрушечные проблемы, и Жизнь-Как-Она-Есть впервые показала свои зубки, но ещё немножко, как бы между прочим. Там были очень колоритные фигуры, например парень по кличке "Коммунист". В четвёртом классе он продекламировал какое-то патриотическое стихотворение, которое начиналось словами "Я - коммунист!" - и прилипла кличка на десятилетия, его до сих пор так зовут! Или пацан, по кличке "Чеканушка", всеобщая шестёрка.

А работа была интересная: мы ездили по самому зрелищному участку "Абакан-Тайшета" - от Кошурниково до Щетинкино. Шестидесятиметровый виадук, четыре тоннеля, всяческие красоты природы. Минимум два часа езды туда, минимум два часа оттуда, час на обед, а рабочий день для подростков - не больше шести часов, включая дорогу. Если вы сильны в математике, подсчитайте, сколько времени в день мы тратили на работу. Мы чистили и рыли канавы, ремонтировали пути вместе с женской бригадой (помню, меня поразило, что бабы рихтовали, то есть делали самую тяжёлую работу, а мужики сплошь были учётчиками и бригадирами). К тому же времени относится и первый мой производственный подвиг в стиле Павки Корчагина. Нужно было прочистить трубу под дорогой, но никто не брался: труба была узкая и доверху заиленная. Я взялся сделать это за десять или двадцать рублей (для меня тогда - большие деньги). Труба была такая узкая, что сейчас я бы в неё вообще не пропихнулся, а тогда был худой - и влез, но работал совком, а не лопатой. Конечно, я был в грязи от пяток до макушки, и каждые два часа бегал к Джеби и купался там прямо в одежде. Вся наша бригада бросила работу и наблюдала за мной с неподдельным интересом. На второй день я дошёл до конца трубы, и озерцо, накопившееся в верхнем течении, ухнуло в образовавшуюся дырку. Так в этом потоке грязи меня и вынесло - вперед ногами, под аплодисменты публики. Вообще, я любил и люблю именно такую работу, одиночную и трудную.

Как ни странно, ни в поэзии, ни в прозе всё это никак не отразилось. Зато этим же летом мы с Генкой Овчинниковым сочинили маленький фантастический роман из жизни кустарных космонавтов (я писал, Генка иллюстрировал). Героями были мы сами, всё с теми же Толяном и Валькой Коровкиными, а летали мы на космолёте, сделанном из тракторов. Вообще роман довольно убогий, с потугами на юмористичность и массой заимствований из "Бриллиантовой руки" (бестселлера тех времён), но тогда он читался одноклассниками взахлёб. Это был мой первый публичный успех.

1970 Роман из жизни кустарных космонавтов (фрагмент)

В этом же году я много резвился на школьные темы, поскольку был редактором общешкольной газеты. Я выпускал газеты простые и фото-. На деньги, заработанные "на путях", я купил полуавтомат "Восход" аж за восемьдесят рублей (тогда полуавтомат был сенсацией). Этот "Восход" всегда висел у меня на животе (взведённый), и я сделал тогда множество фотографий "скрытой камерой". Фотографии были крайне некачественные в смысле резкости и выдержки, но интересные и правильно построенные. Какая-то искра Божья во мне всё-таки была. Однажды я даже победил в каком-то зональном фотоконкурсе. Мы ходили в поход, с подвесного моста кидали камни в воду, чтобы обрызгать одноклассников, плывущих на лодке. Один такой кадр, где великолепное устье Джеби, плывущая лодка и круги от двух здоровенных булыганов, я отправил в Иркутск в числе прочих, назвав его прозаически "На реке" - и получил специальную премию за то, что запечатлел редкое событие - всплеск большой рыбы!

Этому походу посвящено, кстати, штук десять стихов, но заслуживает бумаги разве что один, и то не целиком.

Что-то в нем есть. Настроение, во всяком случае. И по части версификации почти не к чему придраться. В следующих строфах, правда - сплошная собачья чушь. А эти - ничего...

Тогда же, воодушевлённый успехом первого романа, я начал второй - "Его превосходительство десятый класс". Это довольно унылое по композиции и стилю произведение, но есть там неплохие куски, которых я и сейчас бы не постеснялся. Например, вот этот.

Этот кусочек я отделывал и переписывал раз сорок, не меньше. Всё остальное гораздо сырее, а тут я поставил себе задачу: написать хотя бы страничку на уровне "Двенадцати стульев", книги, во многом определившей мой стиль. Первоначальный текст был длиннее раз в десять. И вот этот кусочек я по много раз произносил вслух, переписывал полностью (а в процессе переписывания ленишься и норовишь выкинуть длинноты), пока не довёл до состояния, когда выкинуть и исправить уже ничего не мог, а при чтении нигде не спотыкался. Да я и сейчас мало что тут бы выправил. Что было ещё хорошо - я почувствовал свой стиль и в дальнейшем писал с меньшим усилием, а сейчас практически без усилий, было бы о чём.

С этим романом были связаны мои честолюбивые планы. Я считал его гениальным ещё до написания. Я собирался послать его прямо в "Юность" (слава Богу, я этого не сделал) и немедленно прославиться. Вместо гениального произведения получилась, однако, куча дерьма. Я это понял ещё в десятом классе, но не понял почему. Ошибка же моя была в том, что главным делом я считал фабулу, причем описывал события по мере их наступления. Фабула связывала меня по рукам и ногам. Нужно было стыковать события, отделять в тексте куски, разные по времени. Нужно было равномерно разбавлять действие описаниями, диалогами и рассуждениями. Но рассуждения мои были убогими, описания я не признавал (и не признаю: найдите у меня хотя бы одно описание природы, например!). Диалоги, правда, получались неплохо. Но чаще всего я срывался в унылый пересказ. Так еще можно писать исторические романы, где есть интрига. Если же таким путём ты хочешь описать любовь десятиклассника к десятикласснице, где событий раз-два и обчёлся - жди провала. Что, собственно и произошло. Однако белый человек никогда не наступает на грабли только один раз - я написал ещё романы "Абитура" и "Мой университет" и только лет через десять понял, что главное - мысль, а фабула - дело пятое, и события надо излагать в том порядке, в каком удобнее, а не в том, в каком они происходят. И вот тогда стало что-то получаться, но только после того, как в голове вообще появились мысли (а это уже, считай, начало восьмидесятых). Лучшие мои вещи - это те, в которых фабулы нет вообще (например, Сталкер, и особенно, Скучно в городе Пекине. "Пекин" - это вообще рассказ о том, что НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ И НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ, в чём и заключается ужас этого весёлого произведения).

Кстати, нечто подобное, и тоже в начале восьмидесятых, я понял в программировании (это два весьма похожих процесса - писательский и программистский, но об этом позже). Так вот, до восьмидесятых годов мы считали главным - описание порядка действий компьютера (т.е. фабулу) и сосредотачивались именно на этом. С зарождением объектно-ориентированного программирования стало ясно, что главное - это объекты и их устройство, а поведение объектов - вторично. Современное программирование бесфабульно, оно привязано к свойствам, а не к действиям. В этой терминологии "Пекин" - объектно-ориентированный рассказ, а "Его превосходительство десятый класс" - процедурно-ориентированный. Можно вспомнить также, как радовался я, написав абсолютно бесфабульную программу "Зарплата" - в ней было всего десяток строк управления логикой, программисты меня поймут!

Впрочем, пора вернуться в десятый класс и семидесятый год.

В романе были и другие неплохие места. Например, жанровые такие зарисовки:

Ленька выбежал на улицу. Светило солнце. Воробьи на проводах обсуждали международное положение. Вокруг амбулатории хищно кружил зубной врач, высматривая очередную жертву.

Или описание интернатских нравов.

Или вполне честное описание рутины комсомольской жизни.

Наконец приняли кого-то там в комсомол и какие-то там обязательства. Кабинет мгновенно опустел.

Тут же начинается эпоха, которую я давно и страстно хочу описать в рассказе под условным названием "Сэйшн в Калиновке", но всё никак не получается. В нашу глухомань приехал новый учитель немецкого, по фамилии, кажется, Скворцов - и навёл шороху! Мы жили, не зная ни "Биттлз", ни бардов; магнитофонов в наших нищих семьях не водилось, и вот, как луч света в тёмном царстве, появился "немец" со своей гитарой, и мы запели "В заповедниках дремучих" и узнали "Леди Мадонну"... Как раз в это время я почему-то потянулся к музыке и вознамерился освоить фортепьяно. Но ни один человек в нашем Кошурниково не умел играть на фортепьяно, и учитель пения - тоже.

-Ты это, - сказал он, - нам вот ударник нужен. А с фортепьяно, извини...

Так я и стал ударником потрясающего джаз-банда. "Немец" на соло-гитаре, Толька Стрельников - на бас-гитаре, сделанной из доски, "пеник" - на баяне, ну и я - на ударных.

Наш успех был ошеломляющим. Мы выступали в школе, в клубе, ездили в турне по окрестным посёлкам, причём нам выделяли мотовоз и вклинивали его в график движения поездов. Не раз возвращался я с гастролей ночью, слегка трезвый, таща к себе на второй этаж всю ударную установку (барабан большой и маленький, тарелку и чарльстон, который мы почему-то называли "хек"), и гром стоял на весь подъезд, когда я спотыкался.

Кроме того, мы с Толькой выступали дуэтом и пели залихватские песни на мои стихи и музыку различных композиторов. Например, такие.

Разумеется, школьная администрация вела с нами перманентную войну, и только сейчас я понимаю, чего эта война стоила "немцу". Однажды нам просто обесточили аппаратуру прямо перед выступлением. Я экспромтом написал стихи, в которых сравнивал директрису (по кличке "Рыба-Луна") с небезызвестным Огурцовым.

Жил-был товарищ Огурцов,
Но этот факт, увы, не нов...
...
Были там и такие строки:
...
Теперь, от этаких стихий,
Танцуй, ребята, под стихи...
...
(16 апреля 1971)

Я прочитал это со сцены, и мне потом хорошо настучали по голове на педсовете. Это был второй мой конфликт с властями. Первый произошел с учителем астрономии. Я слишком много знал, и не считал нужным это скрывать. Я регулярно поправлял учителя, когда он рассказывал тему, и как-то он не выдержал и послал меня матом далеко-далеко при всём народе (и правильно, кстати, сделал: я бы сейчас на его месте поступил бы так же). Был страшный скандал, который я описал в поэме, которая называлась... правильно, "Горе от ума"! Но это очень слабая поэма, и я при всём желании не смог найти в ней хотя бы одну строчку, которую было бы не стыдно предложить вам.

К этому же периоду относится первое мое серьёзное стихотворение. Шёл какой-то фильм, весьма сильный, про шпану, убийство и суд. Как водится, сидела на седьмом ряду компания, которая отнеслась к фильму весело, тренькала на гитаре и отпускала шуточки. Я было вякнул, но мне, как слишком умному, посоветовали выйти. Мы и впрямь вышли после кино, но до драки дело не дошло, вообще у меня был иммунитет в поселке, хотя меня держали за дурачка, но странным образом уважали и никогда не били. Первый раз я получил по зубам уже в колхозе. Так вот, слабое, но горячее произведение.

Вот так, в лоб, без всяких поэтических тонкостей и метафор. Очень слабое стихотворение, но я его люблю. Не всё про любовь да тракторные космолёты.

Кстати, про любовь. Как же я - чуть не пропустил!

Тут же начинается великая любовь!

О!

Труба, выдай самую жалостливую ноту!

Ударник! Выдай леденящую дробь!

Продолжение ППСС: В экстремум кибернетик попадал